Неточные совпадения
— Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, — сказал он,
садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его
поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
―
Сядьте! мне нужно говорить с вами, ― сказал он, положив портфель под мышку
и так напряженно прижав его локтем, что плечо его
поднялось.
Она
поднялась на высокую ступеньку
и села одна в купе на пружинный испачканный, когда-то белый диван.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский
и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица
и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять
сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой,
поднялся и сказал...
Она
села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки,
и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова
поднялось в ней дрожью волнения,
и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
И он положил голову на прежнее место. Старик
поднялся,
сел на кресло
и, взявшись за подбородок, стал кусать себе пальцы…
Самгин медленно
поднялся,
сел на диван. Он был одет, только сюртук
и сапоги сняты. Хаос
и запахи в комнате тотчас восстановили в памяти его пережитую ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным огнем горела свеча, отражение огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над огнем свечи, ткнул в него папиросой, погасил огонь
и выругался...
Поднялись на Гудаур, молча ели шашлык, пили густое лиловое вино. Потом в комнате, отведенной им, Варвара, полураздевшись, устало
села на постель
и сказала, глядя в черное окно...
Райский хотел было пойти
сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени
и поднялся на лестницу.
— Ты ничего не понимаешь в своей красоте: ты — chef-d’oeuvre! Нельзя откладывать до другого раза. Смотри, у меня волосы
поднимаются, мурашки бегают… сейчас слезы брызнут…
Садись, — пройдет,
и все пропало!
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик
и цветок, мы вышли опять в аллею
и потом в улицу, которая вела в поле
и в сады. Мы пошли по тропинке
и потерялись в садах, ничем не огороженных,
и рощах. Дорога
поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада
и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу
и, усталые,
сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома,
и по просьбе нашей принесла нам воды.
«Каторжная», с ужасом подумала Маслова, протирая глаза
и невольно вдыхая в себя ужасно вонючий к утру воздух,
и хотела опять заснуть; уйти в область бессознательности, но привычка страха пересилила сон,
и она
поднялась и, подобрав ноги,
села, оглядываясь.
Поднявшись на первую попавшуюся сопку, я
сел на валежник
и стал осматриваться.
Заслышав шум наших шагов, они вдруг все сразу
поднимались на воздух
и садились на ветви ближайших деревьев, щебеча так, как будто бы обменивались мнениями о происшедшем.
Тогда две другие птицы, соображая, что надо лететь,
поднялись с земли
и сели на растущую вблизи лиственницу: одна — на нижнюю ветку, другая — у самой вершины.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В
селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались
сесть подле нас, но вдруг
поднимались кверху, как говорится, «колом»,
и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Он
и себя не выдавал за дворянина, не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, «не забывался», не по первому приглашению
садился и при входе нового гостя непременно
поднимался с места, но с таким достоинством, с такой величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже.
Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников
и рябин;
поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури
и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали
и пели малиновки, чижи
и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву
и вдруг
садилась, поднявши хвост над головой.
Перед нами высилась еще одна высокая гора. Надо было ее «взять» во что бы то ни стало. На все окрестные горы легла вечерняя тень, только одна эта сопка еще была озарена солнечными лучами. Последний подъем был очень труден. Раза 3 мы
садились и отдыхали, потом опять
поднимались и через силу карабкались вверх.
После полудня мы с Дерсу опять пошли вперед. За рекой тропка
поднялась немного на косогор. Здесь мы
сели отдохнуть. Я начал переобуваться, а Дерсу стал закуривать трубку. Он уже хотел было взять ее в рот, как вдруг остановился
и стал пристально смотреть куда-то в лес. Через минуту он рассмеялся
и сказал...
Вдруг в одном месте я поскользнулся
и упал, больно ушибив колено о камень. Я со стоном опустился на землю
и стал потирать больную ногу. Через минуту прибежал Леший
и сел рядом со мной. В темноте я его не видел — только ощущал его теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла, я
поднялся и пошел в ту сторону, где было не так темно. Не успел я сделать
и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом еще раз
и еще.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я
поднялся,
сел к огню
и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев
и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками
и уснул крепким сном.
Они прыгали по тропе
и близко допускали к себе человека, но, когда подбегали к ним собаки, с шумом
поднимались с земли
и садились на ближайшие кусты
и деревья.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям
и, повинуясь честолюбию, общему
и деревенским кучерам как
и извозчикам, пустился во весь дух через мост
и мимо
села. Выехав из деревни,
поднялись они на гору,
и Владимир увидел березовую рощу
и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку
и бедный дом своего отца.
И вылезали,
и шли пешком в дождь, по колено в грязи, а
поднявшись на гору, опять
садились и ехали до новой горы.
Фигура
поднялась, с трудом перешла комнату
и села к нему на диван, так, чтобы свет не падал на лицо. Он заметил, что лицо было заплакано
и глаза опущены. Она взяла его за руку
и опять точно застыла.
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный…
Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок —
и все остальное
село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Нянька стянула с головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь голова его сбочилась,
и кровь потекла обильней, но уже с одной стороны рта. Это продолжалось ужасно долго. Сначала я ждал, что Цыганок отдохнет,
поднимется,
сядет на полу
и, сплюнув, скажет...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся
и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь
и фыркая, дико оглянулся
и убежал к себе, на чердак; бабушка
поднялась, охая,
села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
Если же повозка едет скоро
и стрепет видит, что его догоняют, он
поднимается и, отлетев несколько сажен, а иногда
и шагов,
садится на землю
и через несколько времени также возвращается опять на дорогу.
Поднявшись от выстрела
и сделав круг, утиная стая черни
села опять на средину пруда.
Как только тетерева
подымутся с ночлега
и полетят кормиться, то сейчас увидят чучелы
и к ним
сядут.
Разумеется, остальные сейчас улетели, но на другой день опять прилетели в урочный час,
сели на середину пруда, поплавали, не приближаясь к опасному камышу, погоготали между собой, собрались в кучку,
поднялись, улетели
и не возвращались.
В это время они уже весьма неохотно
поднимаются с земли; летят очень тяжело
и медленно
и, отлетев несколько сажен, опять
садятся, выдерживают долгую стойку собаки, находясь у ней под самым рылом, так что ловчивая собака нередко ловит их на месте, а из-под ястреба [Это выражение буквально точно, но относится уже к травле перепелок ястребами.
Когда же солнце начнет склоняться к западу, тетерева
поднимаются с лежки, то есть с места своего отдохновения, опять
садятся на деревья
и сидят нахохлившись, как будто дремлют, до глубоких сумерек; потом пересаживаются в полдерева
и потом уже спускаются на ночлег; ночуют всегда на земле.
Селезень присядет возле нее
и заснет в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более,
поднимется невысоко
и, облетев стороною, опустится на землю
и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой травы в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками
и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же травою
и перьями, отползет на некоторое расстояние в другом направлении,
поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять
садится на землю
и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
Вот как это было: выстрелив в стаю озимых кур
и взяв двух убитых, я следил полет остальной стаи, которая начала
подниматься довольно высоко; вдруг одна сивка пошла книзу на отлет (вероятно, она ослабела от полученной раны)
и упала или
села неблизко; в одно мгновение вся стая быстро опустилась
и начала кружиться над этим местом очень низко; я немедленно поскакал туда
и нашел подстреленную сивку, которая не имела сил
подняться, а только ползла, потому что одна нога была переломлена; стая
поднялась выше.
Я убеждаюсь в справедливости этого предположения тем, что почти всегда, объезжая весною разливы рек по долинам
и болотам, встречал там кроншнепов, которые кричали еще пролетным криком или голосом, не столь протяжным
и одноколенным, а
поднявшись на гору
и подавшись в степь, на версту или менее, сейчас находил степных куликов, которые, очевидно, уже начали там хозяйничать: бились около одних
и тех же мест
и кричали по-летнему: звонко заливались, когда летели кверху,
и брали другое трелевое колено, звуки которого гуще
и тише, когда опускались
и садились на землю.
— Когда тетеревята подрастут еще побольше
и начнут понемногу мешаться, то уже чаще, особенно если место голо,
поднимаются целою выводкой
и начинают
садиться на деревья: иногда на разные, а иногда все на одно большое дерево; они
садятся обыкновенно в полдерева, на толстые сучья поближе к древесному стволу,
и ложатся вдоль по сучку, протянув по нем шеи.
Для этого,
поднявшись с шумом
и клохтаньем, она едва летит, как будто хворая или подстреленная, трясется в воздухе почти на одном месте, беспрестанно
садится и вновь
поднимается.
Забросив ружье за плечо, я пошел по левому нагорному краю долины. Выбрав место поположе, я
поднялся к одной из ближайших седловин на хребтике
и сел здесь отдохнуть.
Хитрые птицы караулили мои движения,
и только я нагибался за камнем или замахивался рукой, как они предупреждали меня
и вовремя
поднимались в воздух, но тотчас опять
садились по соседству
и иногда даже ближе, чем раньше.
Посидев еще спокойно несколько минут, орлан снялся
и полетел на место боя. Он
сел на ту же лиственицу, на то же место
и стал смотреть вниз. Затем он опустился на землю
и, не найдя там ничего, снова
поднялся на воздух
и полетел вверх по долине за новой добычей.
Тут он опять
поднялся со стула, так что странно было, зачем
и садился. Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен
и раздражен,
и смотрит враждебно, что в его взгляде совсем не то, что давеча.
Он сидел только несколько минут
и уже раза два успел для чего-то вдруг
подняться со стула
и вдруг опять
сесть, очевидно, не обращая ни малейшего внимания на свои маневры.
Поверьте, — продолжала она, тихонько
поднимаясь с полу
и садясь на самый край кресла, — я часто думала о смерти,
и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Светлые
и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем
и при Эрнесте
села за фортепьяно
и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз
и краску на щеках, —
и он
поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он
сел на лавку, закрыл лицо руками
и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы одно мгновение —
и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент
поднялся с лавки, выпрямился
и проговорил...
Парасковья Ивановна едва
поднялась на первую гору
и села на камень.
Розанов стал
подниматься, но тотчас же
сел и начал отталкивать от себя что-то ногою.